ИСПОВЕДЬ СМЕРТНИКА. Часть 2: «И смерть тебе выбрали бы полегче и побыстрее»

Перед вами вторая часть интервью. В ней вы узнаете, как Голтис попал в камеру смертников, за что, и каково это – знать свою судьбу. Выпавшее на долю Голтиса – серьезное испытание для каждого. Но не каждый получает возможность рассказать другим, каково это – пройти через подобное.

Предыдущая часть доступна по ссылке >>> Исповедь смертника. Часть 1

ИСПОВЕДЬ СМЕРТНИКА

Часть 2: «И смерть тебе выбрали бы полегче и побыстрее».

Пока наши машины проходили таможню, мы вынуждены были сидеть в гостинице в Бендер-Аббасе. В те времена в Иране законы были жесткие. Например, за появление на улице в шортах и майке — три года тюрьмы.

Сидим мы день в гостинице, я снимаю на видео вентилятор и думаю о том, что под боком у нас — Персидский залив, и что неплохо было бы сходить туда поплавать. Хотели было ночью на бережок прокрасться, но что-то не сложилось — и слава Богу. Мы потом днем туда все-таки сходили и увидели, что бывает, когда прямо в море выливаются канализационные стоки. Без какой бы то ни было фильтрации, без отстаивания там всякого, без химической очистки. Короче — вот канализационная труба, вернее, даже не труба, а просто открытый канализационный канал. Вот море, по канализации течет это самое оно и прямо в море тут же непосредственно и втекает. И где-то километровая полоса моря вдоль берега — такой себе бульон из нечистот, в котором бултыхаются местные дети в одежде. Жарища, вонища — просто катастрофа. Слава Богу, думаю, что ночью купаться не пошли! Ну и, разумеется, тихонечко так «из-под полы» пофотографировал все это. Не для того, чтобы иранцев в западной прессе скомпрометировать — для себя, на память. Очень уж выразительные были картинки. Занятные кадры, наверное, могли бы получиться. Потом каждый день мы выбирались из гостиницы на прогулки, и каждый день я что-то снимал. Но только фото. Никакой видеосъемки. Хотя, конечно, и с фотосъемкой можно было крепко попасть. Но это мы поняли значительно позже. А тогда я даже не подозревал, насколько серьезными могут быть последствия такой вот «туристической» фотосъемки. Я ведь целую пленку отщелкал.

Наконец, выдали нам наши джипы. Ни на одной машине ни одной царапины. Это нас удивило. Мы ведь видели, как парковали машины на пароме. У них там царапина, вмятина — ерунда, на такие мелочи просто не обращают внимания. А у нас ведь отношение к этому другое. Поцарапали бы нам машины — мы бы долго с заказчиками расплачивались. Джипы-то не простые — «Мазда Марви». Экспериментальная модель. Всего таких машин была выпущена одна тысяча.
Но автомобили оказались в порядке — значит, Господь с нами, и все будет хорошо. Пророчество как-то на второй план отошло…

Но нам предстояло еще одно испытание — нужно было проехать по центральной улице Бендер-Аббаса, так как объездного пути не было. И вот это был чуть ли не самый крутой автомобильный экстрим в нашей жизни. 

Светофоров нет, правил нет, все машины — битые, бамперами и боками друг друга пинают — это считается нормой. А нам ведь нельзя — вмятинка, царапинка — и мы «попадаем на деньги». И на немалые… Уф. Но ничего, справились.

Но вот мы, наконец, выбрались на природу. Незабываемый момент: ненавязчивая иранская цивилизация позади, впереди — мир дикой природы. 

Закат, кроваво-красные скалы впереди. Подъехали поближе, а они на самом деле красные. Сами по себе, не из-за заката. Пейзаж — прямо-таки марсианский: арки, столбы, фигуры замысловатые из выветренных камней. Я добыл со дна рюкзака камеру и начал снимать первые кадры моей иранской видео-эпопеи. 

Несостоявшейся в итоге, правда. Заночевали в горах. Утром рассвет — просто фантастика. Фиолетовые скалы вдалеке! Подъезжаем поближе — рассвет ни при чем: они и впрямь фиолетовые! А дальше — черные скалы, белые скалы. Нигде никогда ничего подобного мне видеть не доводилось.

Так началось наше путешествие по этой удивительной стране. Маршрут мы составили так, чтобы как можно меньше соприкасаться с цивилизацией. В результате путь наш должен был пройти по совершенно диким местам, таким, в которые нормального благоразумного цивилизованного человека палкой не загонишь, куда без специальных навыков и снаряжения просто-напросто никак не добраться. Мы там такое видели! Пейзажи невообразимые, горы выветренные и превратившиеся в настоящие музеи дивных скульптурных композиций, сотворенных самой природой. Цвета — трудно такое себе представить! И я снимал, снимал, снимал… Кино получалось — эх! Один раз забрались в кратер потухшего вулкана. Длинные пологие склоны на много-много километров вниз в гигантскую конусообразную воронку. Спуск занял примерно полдня. В самом низу заночевали. А утром был рассвет: это надо было видеть! По склонам гигантской чаши, насколько видит глаз, карабкаются рассыпающиеся горы — совершенно мертвые древние-предревние — полностью безжизненная пустыня. Мы были просто поражены этим зрелищем. И только в одной стороне где-то вдалеке над этой мертвой землей парят птицы. Мы поняли, что там где-то есть оазис и поехали туда. Часов через семь-восемь добрались…  Если бы эти съемки сохранились! Там жили настоящие пещерные люди. Я понятия не имел, что на нашей планете еще такое есть.

А на пути в Серахс — это уже в конце путешествия, почти у границы с Туркменией, — мы повстречались с настоящим торнадо. Громадный смерч, освещенный закатным солнцем — это нечто! Я сначала на джипе за ним гонялся, потом выскочил из машины! Кадры были такие, что… В общем, я даже об опасности забыл. Правда, часа через два гонок за смерчем ребята не выдержали и сказали мне, что так нельзя, что это слишком опасно. Потому что смерч был взрослый, булыжники в нем парили — ну совсем как птицы. Рокот такой стоял — ух!

Короче, закончили мы в кошки-мышки с торнадо играть и отправились дальше. Проехали Мешхед — это последний большой город перед пограничным Серахсом. Еще триста километров проехали — последний перевал. Перед перевалом мы остановились, чтобы отдохнуть несколько минут. До Серахса оставалось всего семьдесят километров. «Вот, — говорю, — видите, чепуха осталась, а я не в тюрьме, и все идет по плану…» Ребята поехали вперед, а я задержался на перевале снимать последние кадры — предзакатное солнце. Встретиться решили на той стороне — за перевалом. Не выходя из машины, я открыл окно своего джипа и стал снимать табун лошадей. Картинка — супер. И тут — полицейская машина, в ней — двое.

На этом перевале вообще раз в десять лет можно кого-то встретить, а тут — мало того, что мой джип стоит, так еще и полицейский автомобиль. Надо же такое! 

Увидели они меня, останавливаются. Выходит полицейский, затвор передергивает. «Видео-видео», — говорит. Я создал видимость суеты, камеру быстренько на фотоаппарат заменил. Говорю, что, мол, не видео-видео, а фото-фото. Он ни в какую. Видео, и все тут. И я понимаю, что попался. На английском, на русском — прости, говорю, отпусти с Богом. Достаю пачку денег. У меня специально была пачка «единичек» на чаевые и всякие разные «раздачи слонов по ходу дела». Он глянул, такая пачка денег, загорелись глаза. «Сработало!» — думаю. А полицейский присмотрелся, увидел, что там половина купюр — по одному доллару, а остальное — двадцатки и пятидесятки, понял, что орден получить за поимку шпиона выгоднее. Я за ним наблюдал, за глазами его, и видел, что в основном его все-таки не деньги и не орден интересовали, а выполнение служебного долга. Шпион — враг народа — надо ловить.
Короче, арестовал он меня, сел в мою машину, ствол на меня навел. «Поехали», — говорит. Так вот начал сбываться наяву мой вещий кошмар.

Спускаемся с перевала, вижу — парни ждут, стоят возле своих автомобилей. Я притормозил было, но полицейский запретил останавливаться. Однако я все же успел сказать им, что приехали — вот он — сон наяву. Они прыгнули в машины и поехали вслед за нами. Добрались до ближайшей воинской части, там сразу же с местным управлением госбезопасности связались. Оттуда человек прибыл — стал допрашивать. У меня глаза завязаны были: как только входишь на территорию части — тут же повязку черную надевают. Так что того, кто меня допрашивал, я не видел. Но по тону понял — патриот, и спуску американскому шпиону не даст. Жестко допрашивал — с наездами, с унижениями, с провокациями. Русским хорошо владел. Чувствую — никак мне с ним не договориться. «Раскрой, — говорю, — сердце, увидь, что никакой я вовсе не шпион, и народу вашему зла не желаю». Куда там. «Мало того, — говорит, — что ты на ЦРУ работаешь, так у тебя еще и машина вся наркотой напичкана!»

Это он блефовал. Я-то знал, что никаких наркотиков в машине не было. На пушку брал. Мне только за одну видеокамеру незадекларированную девять лет тюрьмы уже было положено. Какие наркотики?! Это вообще тогда лет двадцать, а то и больше.

Я ему и говорю, что наркотиков никаких нет и не было, что неправ он, и пусть лучше сердцем почувствует, что я не шпион. Да, я снимал кино, но это кино о фантастической природе вашей страны, об удивительных людях, которые в ней живут. Ну возьми, просмотри пленки — сам все поймешь. Нельзя меня свободы лишать за то, что я хотел запечатлеть красоту твоей родины. И в конце концов он мне поверил. Я почувствовал, что его сердце открылось. В итоге он мне сказал: «Я верю тебе, я вижу, что ты и впрямь — честный человек, и лично я готов отпустить тебя прямо сейчас на все четыре стороны, но информация о твоем задержании уже ушла в центр — в Мешхед. И теперь я обязан отконвоировать тебя туда. Там с тобой будут разбираться представители вышестоящих инстанций. И я не могу тебя отпустить — это слишком дорого мне обойдется. Я просмотрел твои пленки. Да, на них и правда природа. Но там есть и три военных объекта».

Я начинаю вспоминать какие там могут быть объекты. Не снимал я никаких объектов — ни военных, ни невоенных. А он говорит: «Вот, кусочек железной дороги, высоковольтные провода и высоковольтный столб». «Тю, — говорю, — так это ж разве объекты? Не объекты никакие это вовсе, а просто при панорамировании по краю кадра попали детали пейзажа такие вот антропогенные». А он и объясняет, что в условиях военного времени любой хозяйственный объект становится военным. Но все равно, говорит, отпустил бы меня, только теперь уже не может — приказ есть приказ. Тем более в условиях военного времени. «Единственное, что я могу сделать для тебя — попробовать договориться, чтобы не очень сильно пытали и смерть тебе выбрали бы полегче и побыстрее…» — вот что он сказал. И тут я понял, что до этого момента не представлял себе, насколько серьезно попал. О тюремных сроках речи вообще не было. Максимум, на что я мог рассчитывать — это не самые страшные пытки при допросах и не самый мучительный из двенадцати применявшихся в то время в Иране вариантов смертной казни. Вот так. И в этом он обещал по мере возможности посодействовать. Хотя гарантий дать никаких не мог. Так прямо и объяснил. Мне сделалось по-настоящему страшно. Я сказал ему: «Спасибо, брат». А что еще я мог ему сказать?

Когда меня вывели за ворота, следователь разрешил мне попрощаться с друзьями и передать родственникам прощальные слова. Дал пятнадцать минут. Я видел, что ему не по себе — он явно совершенно искренне сожалел о том, как все вышло глупо и нелепо.

За те три часа, в течение которых меня допрашивали, мои друзья успели пообщаться с местными военными, и уже знали, что участь моя предрешена. Никаких других вариантов, кроме смертной казни в данном раскладе быть не могло. Это им объяснили однозначно и вполне доходчиво, несмотря на языковый барьер.Подошел я к ребятам, иранцы поодаль стоят — не мешают. А ребята говорят: «Голтис, мы знаем, что ты сейчас нам ответишь, мы за тебя уже все решили. Значит так: конвой сейчас быстро вырубаем и сразу прыгаем в джип и гоним в Серахс по прямой дороге. Отсюда до Серахса — рукой подать! Туркмены — это уже наши».

Я вижу, что они и впрямь решились. Хотя понимают, что шанс из тысячи, в лучшем случае, один. Иранцев много, мы стоим у ворот части, все они вооружены, что не так — набежит куча народу с автоматами. 

Изрешетят в момент. А ребятам сказали, что к ним претензий нет никаких, и что они могут ехать дальше. Но они решили воевать. «На одной машине уедем, — говорят, — а две бросим. Потом денег заработаем — отдадим, сейчас важно только одно — тебя от смерти спасти». Я отвечаю, что шанс — один из тысячи, что бред это, абсурдная затея. Еле их уговорил. Изо всех сил пришлось «уговаривать».

Итак, попрощались мы и ребята сказали, что будут ждать в гостинице в Серахсе — до тех пор, пока я не появлюсь живой. Либо до тех пор, пока им не выдадут мое тело. Потом меня увезли — на моем же джипе.

И посадили меня в самую настоящую иранскую тюрьму. Сначала в зиндан. В камеру смертников уже потом перевели. Зиндан — это глубокая, метров восемь глубиной яма. С меня сняли все, что на мне было надето, кроме креста нательного. Вот. Сижу я в яме, мне туда время от времени воду на веревке спускают, еду какую-никакую. Ну, и на допросы поднимают.

Затем перевели в «люкс-камеру» для приговоренных. Провели по коридорам, железными дверями погрохотали. Открывается очередная дверь, и тут мне в нос — смрад такой, что я чуть не упал. «Все, думаю — пропал. В яме-то хоть воздух свежий более-менее есть. А тут — явно душегубка какая-то». Для меня ведь воздух затхлый — хуже нет. Я дома в Киеве зимой балконную дверь открытой часто держу, потому что воздуха свежего в квартире не хватает.

Дверь за мной захлопнулась. Снимаю повязку с глаз и вижу, что нахожусь в крохотной комнатушке типа конуры — без окон и каких-либо других признаков вентиляции. Свежий воздух попадает в камеру только тогда, когда открывается дверь из коридора. Дышать нечем абсолютно, чувствуешь себя рыбой, которую из воды вынули и на песок уронили. И я понимаю, что вот теперь буду медленно умирать. Никаких нар нет и в помине. Дали тонкую войлочную подстилку на бетонном полу спать. Что ж, и на том спасибо. И закрыли дверь.

Народу в камере — двенадцать человек мусульман, я — тринадцатый христианин. «Да, — думаю, — совсем я здесь чужой». И в глаза им всем по очереди смотрю. И вижу: ничего подобного, не чужой я здесь. Все они такие же смертники, как и я. А перед лицом смерти — сами понимаете. И еще вот что я увидел: нет среди них ни одного отпетого негодяя, ни одного подонка. У всех глаза ясные и светлые. Ну да, тюрьма-то не уголовная, тюрьма к ведомству госбезопасности относится.  Минут пять мы с ними друг на друга глядели, а потом я почувствовал, что приняли они меня в свою предсмертную ватагу, признали своим — таким же, как они.

Один из узников когда-то служил в американских ВВС наемным летчиком, за что, собственно, и попал. Этот человек хорошо говорил по-английски. Через него я общался со всеми остальными. Времени между допросами было немерено, так что мы успели не только пообщаться, но и сдружиться. Каждый рассказывал о своей судьбе, о том, как и почему сюда попал. Фактически, это были исповеди. 

Люди просто исповедовались друг другу — ни мечети, ни церкви, ни муллы, ни батюшки. Никаких «официальных» каналов обращения к Богу. Так что ничего другого не остается — только исповедь от сердца к сердцу. Собственно, тоже вполне прямой путь обращения к Господу.

Слушал я их истории и понимал: каждая история, каждая судьба  — отдельная книга. У одного в Афгане тяжело больной отец — человек решил перейти границу и в Иране заработать денег на лечение. У другого больная жена с семью детьми. И опять же — перешел границу только для того, чтобы заработать в Иране денег. Были и те, кто перевозил через границу наркотики. Одних подставили — они понятия не имели, что в грузе было спрятано. Другие пошли на преступление сознательно, но, что характерно, все от безысходности. 

Например, чтобы заработать денег на закупку продовольствия для бедствующего кишлака. Одного из заключенных арестовали за хранение оружия. Ему угрожали, обещали вырезать всю семью. Чтобы защитить своих близких, он купил оружие. С этим оружием его и взяли. Больше всего меня поразило то, что никто не жаловался на свою судьбу, никто не жалел о себе лично. Сокрушались только по поводу того, что не сумели довести до конца задуманное: «Как же мой отец, ведь у него нет больше никого?», «Как же семью спасти? Ведь без меня им не выжить?» И мы молились — не о спасении, о прощении грехов. На спасение никто не рассчитывал.

Они молились по-мусульмански, я — по-христиански. Временами я даже чувствовал себя неловко: они молились в час ночи, в четыре часа утра. Я-то как христианин в это время могу спать. А у них все серьезно! Однажды даже драка началась. Кто-то фразу из Корана не так произнес и все остальные на него с кулаками набросились. Пришлось вступиться. Они говорят: «Голтис, ведь он текст Корана переиначил!» А я им в ответ на это прямо целую лекцию прочитал. 

Сказал, что текст, конечно, значение имеет, но главное, чтобы человек сердцем к Богу обращался. «Ведь он же брат ваш, — говорю, — вы же все знаете его, если он и ошибся. Разве это повод с побоями на него набрасываться? Самое главное он делает правильно — он обращается к Богу из глубины своего сердца!» 

Проняло, просили они у него прощения. И меня благодарили за то, что вмешался, не дал им облик людской потерять.Короче, все было хорошо. Кормили смертников изобильно — что называется, «на убой». Меня это с самого начала поразило — в камере было полно орехов, сухофруктов, другой еды. Все сложено аккуратненько, чистенько так. Ешь — не хочу. Уважают у них смертников. Наверное, это во всех культурах так. Смертник — он смертник и есть.
 
Но я не ел. Я, как только меня из ямы в камеру перевели,  понял — все, смертной казни не миновать, так сразу же на сухое голодание сел. Очень уж истязаний во время казни боялся, решил — лучше от голода умереть. Три  недели и все. 

Сокамерники сначала сокрушались, уговаривали, спрашивали: Голтис, ну почему ты не ешь? Ну поешь с нами, нам смотреть на тебя больно. Только я непреклонен был. «Братья, — говорю, — горец я, потому в неволе мне не жить, и мучить себя муками смертными я никому не позволю, так что не уговаривайте, есть и пить все равно не стану. В неволе — не могу. Коль суждено мне умереть, я намерен сделать это сам по себе — без содействия палача. Хоть в этом хочу остаться свободным». Они все поняли и больше о еде со мной не заговаривали.

Когда кого-то уводили на допрос, все молились за него — чтобы он смог перенести страдания. Каждый мог чистосердечно признаться, рассказать свою историю. Но те, кто допрашивал, не верили и пытались все-таки выбить «правду» — имена, явки, пароли. Я это по себе знал — мне тоже не верили. Они, видимо, считали как-то так: «Убить-то мы их все равно убьем, но, пока они живы, информации нужно получить как можно больше». С допросов возвращались в плохом состоянии. Смотреть было больно. Я, как и все, тяжело переживал боль и страдания каждого из сокамерников и, так же, как все, молился.

Со временем стал чувствовать, что откуда-то издалека сверху пробивается ко мне сила спасения. И в какой-то момент я почувствовал ее — я буквально увидел руку своего Ангела-хранителя и понял, что он призрел на мои страдания. И у меня появилось странное ощущение. Я чувствовал его поддержку и слышал, как он шепчет где-то совсем рядом: «Голтис, спокойно, все будет хорошо». Я стал вспоминать всю свою жизнь, рассказывал ребятам о своих путешествиях, о Карпатах, об Украине, о подвигах человеческого духа, свидетелем которых был. 

Они слушали с широко открытыми глазами и говорили, что не верят в безнадежность моего положения. «Не может быть, Голтис, чтобы Бог оставил тебя в этот раз — ведь всю твою жизнь он словно нес тебя на ладонях…», — так они говорили. И что-то во мне словно переключилось.
И вот наступила та самая ночь. Я заснул…
 
Ссылки на все части:
Ссылка на первую часть
Ссылка на третью часть